насупинцы гордились, что у них в хуторе установлен самый настоящий памятникПамятник
Памятник в хуторе Насупном был один. Многие жители гордились, что у них в хуторе установлен самый настоящий памятник, и не какому-нибудь писателю-броуну, а неизвестному войну-освободителю с автоматом, олицетворявшему победу над фашистами. Как правило, за ним ухаживали, по праздникам к пьедесталу возлагали венки и цветы, фотографировались на его фоне с приезжими.
Но было время, когда памятник завшивел, никто за ним не смотрел, а некоторые хуторяне даже забыли о его существование. В то малокультурное время никто уже не ходил смотреть привезенные фильмы в местный клуб, располагавшийся рядом с памятником, поэтому некому было замечать унылый вид разрушающегося монумента. Хуторяне все свободное время проводили дома, у телевизора, тупея от монотонных сериалов и подвергаясь политическому облучению со стороны демократов. Болезни хуторян после этих просмотров давали стойкие рецидивы, а мозги усыхали. К тому же поставки новой техники, породистого скота и селекционных семян прекратились. Урожаи больше не повышались, а все колхозные овцы были съедены. Все больше тракторов выбывало из строя, поля пустели, а председатели менялись ежемесячно. Детей рожать перестали, а у имеющихся нормальными были только руки и ноги, а в головах была пустота идеологическая, в некоторых случаях и физическая. Как ни кричали демократы об обогащении, никто их в деревне не понимал, так как обогащаться было не на чем. Самым богатым в хуторе считался бывший директор молочной фермы сухорукий Вова Блымкин, продавший весь шифер с крыш стандартов, где содержались зимой коровы, и на вырученные от продажи деньги купил в городе видик и два килограмма мандаринов.
Совсем развратились приезжавшие летом на школьные каникулы к бабкам внучки и внучки из города. Они курили и матерились прилюдно. Наиболее перезрелые юноши устраивали на пруду онаноконкурсы по лепке из песка женских торсов и выдавливании в мокром песке дырок, куда, насмотревшись, тыкали своими членами. Нехорошее творилось и в семьях хуторян. Мужья начали болеть простатитом, жены мастурбировали у телевизора, а детишки дрочили члены у собак, охранявших домашних свиней. Наглядный позор охватил все категории колхозников и приезжавшим к ним в гости горожан.
Среди этой вакханалии выделялись два приезжих мальчугана лет 13-14. Леша Сохранов родился в большом городе, а Коля Мостов в маленьком, но оба проводили часть своих летних каникул в Насупном. Сохранов смотрел сериалы, дрочил, курил, но из-за высоких умственных способностей мало общался со своими сверстниками, не находя общих тем для разговора. Особенно ему не нравилось насупинское малолетнее сообщество. Прыщавые парни с единообразными мыслями о еде, тетках и дискотеках не вдохновляли. Отстраненностью от других нравился ему Мостов. С ним он общался легко, даже несмотря на то, что увлекался Мостов техникой, которую Сохранов ненавидел. Мостов не курил, водку не пил, учился в школе хорошо, был идейным пионером. Он починил старый отцовский мотоцикл и разъезжал на нем по хутору и окрестностям. Мостов любил рыбачить и часто брал с собой Сохранова, который не любил ловить рыбу, но стремился покататься на мотоцикле. Были у них и другие совместные поездки. Ездили они как-то на танцы в близлежащую деревню Зубринскую, не для встреч с тетками, а с целью проветриться перед сном. Но большинство поездок случались по хозяйственной надобности Мостова. Много раз они ездили на трассу, так называлась в хуторе шоссе союзного значения, проходившее в десяти километрах, где на заправке Мостов покупал масло для своего мотоцикла. На мотоцикле воровали кукурузу на колхозных полях. Однажды ездили к двоюродному брату Мостова в большое село Сумраки, где Коля чинил бабкину маслобойку. Мостов был хозяйственным. Он сильно помогал бабке и деду, которые очень любили трудолюбивого внука.
Как то в один из обычных душных дней середины июля Мостов собирался в поездку с бабкой на дневную дойку их коровы, пасущейся на дальних прудах, но свечи на мотоцикле не дали искры. Поездку пришлось отменить, а Мостов отправился на другой конец хутора к троюродному дяде за работающими свечами. С собой он взял Сохранова.
Путь их лежал как раз мимо запущенного памятника. Сохранов в это время захотел отлить и с удовольствием это сделал прямо на постамент, неадекватно приняв памятник за удачное место для впитывания мочи. Пуская струю, он смотрел на гипсового солдата и улыбался. Реакция Мостова оказалась антидружественной. Он зло посмотрел на Сохранова, а потом совсем отвернулся. Зря Сохранов ждал возобновления прерванного разговора. Мостов до самого дома родственника шел молча, лишь однажды обозвал Сохранова дауном, и как бы самому себе сказал, что не одобряет такого отношения к памятникам. Сохранов попытался ответить, что все так делают, но не услышал от Мостова больше ни слова. Лишь когда Мостов получил искомые свечи, он развеселился и позабыл об обоссанном памятнике. Но после этого события их многолетняя дружба повяла. Они встречались все реже, а потом и вовсе позабыли друг о друге.
Прошли годы. Сохранов повзрослел и поступил в институт. Однажды осенью он снова приехал к бабке, но не на отдых, а забрать мясо и сало выращенной ею свиньи. Колхоз в другой юридической форме продолжал существование, но урожаи стали еще меньше. Хуторяне жили без денег. Самыми богатыми были пенсионеры. Особенно гордились ветеранами войны и труда, которые получали совсем много, а их родственники были самыми богатыми. Бабка Сохранова, Гана Степановна, тоже была ветераном труда и получала пенсию, поэтому ее уважали. Иногда она помогала деньгами беспенсионным родственникам, за что те помогали ей в хозяйственном плане.
Перед тем, как зарезать животное, Сохранов и его хуторской троюродный брат Паша Лозов отправились в мастерские заточить немецкий штык-нож, найденный отцом Лозова еще во время войны. Они отправились пешком, так как настали времена, когда бензина в хуторе не было, и все движущиеся механизмы гнили в гаражах. Когда они шли в мастерские, Сохранов увидел тот самый памятник, из-за которого поссорился с Мостовым. Памятник был подновлен, вокруг него лежали венки, и было видно, что за ним ухаживают. По виду Лозова было видно, что он гордится символом победы. На обратном пути они прошли мимо двора, где жили дед и бабка Мостова. Сохранов увидел грузного дедулю, опирающегося на деревянную клюку в ватнике и ушанке. Он еле передвигался, а лицо с седой застывшей щетиной не выражало никаких чувств кроме решимости дойти до летней кухни. Сохранов, впечатленный ослаблением жизненных сил дедули, вспомнил, каким он был во времена их дружбы с Мостовым крепышом, как он рассказывал ему и внуку о своих подвигах на войне и даже показывал шрам на левой руке. Своими воспоминаниями он поделился с Лозовым, который зло рассмеялся. Сжимая крепче в руке штык-нож, он ответил, что Бабий (так звали хуторские деда Мостова) был полицаем, и таких надо к стенке ставить. Сохранов не очень поверил, словам Лозова, но припомнил, что в хуторе Бабия не любили и даже ущемляли, а Гана Степановна, пережившая войну в Насупном, вообще с ним не разговаривала. Но было ли такое отношение последствием военных событий или кулацкого прошлого семьи Бабия, для Сохранова осталось не ясным, да и не особо волновало. Вскоре Сохранов думал о другом, о бренности жизни свиней, когда Лозов ловко резал наточенным штык-ножом жизненоважные артерии и горло бабушкиного девятимесячного поросенка.
А памятник все же пропал. Не спасли его заботы хуторян. Подул как то зимой восточный ветер. Опрокинул памятник, а заодно снес половину крыши близлежащего клуба. Упала статуя солдата и развалилась.
февраль 2006
